Все персонажи, места, события и товарные знаки вымышлены.
Любое совпадение является прелюбопытнейшею случайностью.
Иннокентий
Павлович изволили встряхнуть бутыль калибра «русская четверть». На донышке её, растревоженная
движением сосуда и находящейся в нём жидкости красивого коньячного цвета, шелохнулась
деревянная щепа. Пока бутыль была в руке, Иннокентий Павлович с удовольствием
полюбовались презатейливой игрой врывающихся в окно лучей рассвета на
стеклянном её теле.
― Извольте
отведать! ― прозвучал превосходно поставленный бас набольшого. ― «Дон
Дубиньон», дуб растёт с первой половины третьей четверти девятнадцатого века,
славный весьма урожай.
С этими
словами Иннокентий Павлович наклонили бутыль и наполнили два больших
бочкообразных бокала. Помещение тотчас же исполнилось восхитительного запаха
дубовой щепы, на которой и был настоян не менее восхитительный хмельной
напиток.
Иннокентий
Павлович и их гость сидели друг напротив друга за круглым дощатым столом,
накрытым белоснежной кружевной скатертью. Из закусок к «Дону Дубиньону» было
подано следующее: во-первых, бутерброды с печёночным паштетом, нарезанные и
намазанные от всей широкой-преширокой русской души. Во-вторых, свеженарезанные
аккуратными ломтиками ранетки, сочные, кисленькие и отменно хрустящие на зубах.
В-третьих, козий сыр, также первейшей свежести, заготовленный специально для
сей знаменательной встречи. И, наконец, украшение стола: горячая молодая
баранина. К которой в качестве гарнира была подана золотистая картошечка:
сперва отваренная, а потом и обжаренная так, чтобы один бочок был подрумянен, а
затем щедро присыпанная укропом и зелёным лучком, и всё это великолепие так и
блестело от обилия масла.
День обещал
быть жарким, но Иннокентий Павлович облачились в парадную тёмно-зелёную рубаху
с длинными рукавами, застёгнутыми на блестящие советские запонки. Запонками
были заменены вообще все пуговицы рубахи, и застёгнута она была
по-официальному: на всё, что только можно было застегнуть. И горло обхватил,
словно сильный, но дружелюбный удав, белый галстук, расчерченный тонкими
чёрными ломаными линиями, от чего создавалось впечатление, будто бы он
мраморный.
Гость же,
господин Родригес, явился в полном костюме, с каковым, наверное, вообще не
расставался никогда и ни за что. Тёмно-синие пиджак и брюки, белая рубашка,
застёгнутая на пуговицы, и тёмно-бордовый, очень тёмно-бордовый галстук.
Дополняли портрет господина Родригеса высокий рост, широкие плечи, чёрные усы
на манер тех, что украшали президента Беларуси, а также круглые очки и солидных
размеров лысина.
Строго посреди
стола, среди изысканнейших кушаний, стояли два флага, каждый из которых был
чуть наклонён в сторону гражданина соответствующей страны. Одним из них был,
конечно же и вне всякого сомнения, российский «крабес». Что же касается второго,
то он состоял из трёх вертикальных полос: красной, белой и красной. Или, ежели
кому-то будет так угоднее, из одной вертикальной белой полосы на красном фоне.
Отставив
мизинец, Иннокентий Павлович взяли бокал под донышко, поболтали в нём «Дон
Дубиньон», не спеша поднесли к носу, зажмурили глаза и с ни капельки не
скрываемым наслаждением вдохнули благословенный аромат. Вежливо улыбнувшись, то
же самое совершил и господин Родригес. Он прилетел на вертолёте не далее как
прошлого дня, почти сразу же по завершении обеденного времени. Остановился в
двухэтажной гостинице «Ле Отелюс де Гросс», погулял по окрестностям, хорошенько
выспался, ну а с самого раннего утра явился на запланированную встречу с
Иннокентием Павловичем в здании поселковой администрации.
Иннокентий
Павлович пригубили «Дон Дубиньон», закусили ломтиком ранетки, слегка повернули
голову в левую сторону и изрекли следующее:
― Ну, Андрюша!
Можно снимать!
Седоусый
фотограф Андрюша сразу же начал щёлкать огромным японским фотоаппаратом с
огромным же объективом. К солнечному свету добавился недолговечный свет от
вспышек.
― Дорогой,
многоуважаемый господин Родригес! ― обратились Иннокентий Павлович к гостю. ― В
этот радостный для всех нас и, смею полагать, для вас тоже, день мы готов
торжественно вручить вам символический ключ от посёлка. С ковровой дорожкой,
оркестром, ленточкой, ну и тому подобным. Ежели, конечно, вы не имеете
возражений и не видите препятствий тому, чтобы посёлок нашей страны и деревня
вашей страны вступили в дружественный побратимский союз.
Господин
Родригес отпил из бокала, подцепил вилкой картошечку, вдумчиво её прожевал.
― Совершенно,
совершенно не имею никаких возражений и не вижу препятствий, господин Воробьёв!
― заверил он.
Обрадованный
Андрюша принялся ещё более усердно щёлкать дорогой техникой.
― Только одно
я никак не могу понять… ― продолжал между тем господин Родригес. ― Вы в
подробном вашем письме упоминали о созвучии названий вашего, вне всяких
сомнений, достойного населённого пункта и нашего. И я достаточно времени провёл
в вашей стране и в вашей культуре, чтобы понимать, что это не лишено некоего
смысла. Но ведь наша деревня и читается, и произносится совершенно иначе.
Иннокентий
Павлович взяли и себе картошечки. Скушали, пригубили ещё «Дона Дубиньона».
― Да, ―
ответили они. ― Это так. Но, господин Родригес, в нашей стране люди всегда
читают и произносят всё буква в букву. Знаете, как немцы, например. Так что… ―
Иннокентий Павлович развели руками, в одной из которых всё ещё находился бокал.
Возможно,
излишне энергично развели руками, потому что превосходно пахнущий дубовой
щепой, растущей аж с первой половины третьей четверти девятнадцатого века, «Дон
Дубиньон» немножечко выплеснулся из бокала, и это самое немножечко, пролетев
примерно полметра, угодило точнёхонько на дорогой японский объектив.
― Ну
Иннокентий Палыч! ― с досадой воскликнул фотограф. ― Ну вот не хватало ещё,
чтобы техника испортилась, мне же ещё работать и работать!
― Ой, Андрюша,
― совершенно беззлобно отмахнулись Иннокентий Павлович, ― вот иди-ка ты на…
Тут Иннокентий
Павлович осеклись, не договорив, и устремили долгий взгляд в окно. Немного
помолчав, они вздохнули и пробормотали:
― А, ну да. Мы
ведь и так уже здесь.
В окно это
всякий желающий в него посмотреть мог совершенно безо всякого труда увидеть
большой деревянный щит, установленный перед зданием поселковой администрации.
Щит был выкрашен в по-советски красный цвет, и на нём в рядок висели шесть
крупных фотографий, отпечатанных, судя по формату, в типографии. Над ними было
размашисто написано белыми буквами: «НАШИ ПОЧЁТНЫЕ ГРАЖДАНЕ». А ещё выше
значилась другая надпись. Тоже белыми буквами, только уж совсем огроменными, и
значилось там следующее: «НАХРЕН ― ЭТО ЗДЕСЬ!»
* * *
Когда именно
началась славная история посёлка Нахрен, никто в точности сказать уже не
сможет. Но зато можно с полной уверенностью и ссылаясь на исторические
документы утверждать, что в девятнадцатом веке и, возможно, даже ранее, будущий
посёлок Нахрен был деревней, а называлась она довольно нелицеприятно:
Петуханцево. Первые упоминания о Петуханцево относятся примерно к тому же
периоду, когда начал расти дуб, щепа которого попала на стол к Иннокентию
Павловичу.
Февраля
девятнадцатого по юлианскому календарю в году одна тысяча восемьсот шестьдесят
первом произошло знаменательное событие: государь наш император Александр Второй
Освободитель взял и отменил крепостное право. Проведению этой знаменитой и
многое предопределившей реформы предшествовал ряд подготовительных мероприятий,
в числе которых значились и переписи крепостных крестьян. А уже после началась
подготовка к одной большой всеобщей переписи населения страны, которая
состоялась ещё почти через сорок лет.
Вот в таком
статистическом документе, датирован который весьма ныне от нас далёким годом
одна тысяча восемьсот шестьдесят вторым, и упоминается деревня Петуханцево о
тридцати одном дворе. Население её было немногочисленным, но дружным, ибо
частенько приходилось выходить в чисто поле и махать кулаками и порой даже
ногами с жителями окрестных деревень, которые именовались более благозвучно:
Бобровка, Ельцовка и Новонавозск. Люди-то жили в Петуханцево хорошие и ничем
никого не возмущающие, просто с названием не повезло.
И рады были бы
переименоваться ― да барин не позволит. И рады были бы куда уйти ― да барин уж
тем более не позволит. Ну а потом, когда свобода стала сначала юридической, но
со временем всё более и более фактической, уже и уходить никуда не хотелось:
обжились прочно, да и земля хорошая очень уж, плодородная. А с переименованием морочиться
― это только в волокиту бумажную впутываться, в которой сам чёрт обе ноги
сломит, обе руки, рога и хвост. Куда уж там деревенским мужичкам в лабиринты
кабинетов углубляться? И остались петуханцевцы петуханцевцами, и со временем
перестали их в чисто поле вызывать даже такие любители поразмахивать чем
попало, как новонавозчане.
Существует у
нынешних нахренцев легенда о том, что современное название посёлок получил в
смутные, кровавые годы перехода от Российской Империи к Советскому Союзу. И
выглядело это примерно так: в некоем кабинете, заваленном книгами и бумагами,
сидели два революционно настроенных и, возможно, даже молодых человека. А
занимались они учётом всех известных на тот момент населённых пунктов огромной
страны. Работа была долгая, кропотливая, и в целях оптимизации процесса один из
них копался в архивах и диктовал, а другой старательно записывал. И вот тот,
кто занимался поиском и озвучиванием, говорил что-то наподобие: «Бобровка,
Ельцовка, Новонавозск…» И тут в списке встретилось до глубины души поразившее
его Петуханцево, и воскликнул тогда человек: «Да нахрен!» Имея в виду, что
просто не может быть на свете того, что он только что увидел. Второй же, тот,
который слушал его и записывал, услышал следующее: «А также Нахрен». И что
услышал ― то и записал тот же миг. Но почему же первый не поправился, почему он
так и не сообщил товарищу, какое же преинтересное название деревни он увидел,
что побудило его воскликнуть так? Легенда гласит, что именно в этот момент и
прекратилась их кипучая деятельность по причине того, что очень уж что-то
ужасное случилось где-то неподалёку. Всё-таки неспокойное время то очень было,
смутное и кровавое.
Так или иначе,
уже где-то после скоропостижной кончины дедушки Ленина приехали в Петуханцево
люди из райцентра и поставили на въезде в деревню столбик с табличкой «Нахрен».
И стали петуханцевцы нахренцами.
В двадцатом
столетии что в Петуханцево, что в Нахрене всегда жилось тихо, мирно и
благодатно. Ни красные, ни белые, ни какие-либо другие разноцветные сюда не
заглядывали. Да и немцы обошли где-то стороной. Видать, название какую-то
защиту предоставляло, рассылая вокруг что-то вроде проникающих в подсознание
случившихся окрест людей посылов: «Сюда лучше не ходить! Здесь так стрёмно
место называется ― наверное, неспроста!» Именно такой точки зрения сейчас
придерживаются двенадцать дворов из семидесяти шести. Ещё двадцать дворов
говорят о божьей защите, остальные же дворы придерживаются такой точки зрения,
которая очень по вкусу пришлась бы монаху Уильяму Оккаму: «Повезло!»
Но вот колхоза
в Нахрене не появилось именно благодаря названию. Потому что выражение «Колхоз
Нахрен» звучало бы как-то не по-советски. А ещё ведь можно было бы сказать и
«Нахрен колхоз», что было бы уже ну совсем, совершенно не по-советски.
Предпринимались ли попытки переименовать посёлок во что-то более благозвучное?
Безусловно. И на этот счёт у местных жителей тоже есть легенда.
Где-то в
бюрократических кулуарах ― то ли в райцентре, а то ли и в самом Кремле ―
заседала однажды комиссия, на повестке дня которой значилось в числе прочего и
переименование посёлка Нахрен. И председатель комиссии, который, вне всяких
сомнений, являлся достойным мужем своего отечества, сказал следующее: «А теперь
нам предстоит проголосовать за переименование посёлка Нахрен». Кто-то из членов
комиссии, который тоже, вне всяких сомнений, являлся достойным мужем своего
отечества, очень изумился, услышав такое любимое русским народом слово из уст
серьёзного председателя серьёзной комиссии. «Нахрен?» ― переспросил он, желая
уточнить услышанное. «Нахрен!» ― подтвердил председатель. Что именно он услышал
и что имел в виду, так отвечая, того нам узнать не дано, ибо легенда загадочно
умолчала. Но совершенно точно легенда гласит, что остальные члены, являвшиеся
понятно кем, услышали следующее: « А зачем? Да и действительно, незачем!» Ну а
раз председатель сказал, что незачем, то лучше с его мнением и согласиться, а
то можно ведь и в диссиденты попасть, а потом и на лесоповал или ещё
куда-нибудь. И каждый из членов подумал: «И действительно, нахрен его
переименовывать!» Соответственно, результат голосования был единогласный:
нахрен, то есть незачем.
Посёлок жил в
своё удовольствие, процветал и успешно пережил советскую власть и последующие
за развалом страны безобразия, которые на фоне настоящего беспредела
семидесятилетней давности выглядели сущим баловством, хоть таковым и не
являлись. В начале же столетия двадцать первого появились у самых богатых
нахренцев во дворах спутниковые тарелки, позволяющие принимать сигналы из
интернета.
Набольшим к
тому времени стал завхоз Палыч, в более юные свои годы известный как тракторист
Кеша Воробьёв. И в один прекрасный год выкопал Палыч где-то в интернетных дебрях,
что по родословной он восходит к роду графа Орлова через какую-то троюродную
прабабку деда, вышедшую замуж за непризнанного законным племянника одного из
отпрысков самого Григория Григорьевича. О личности означенного отпрыска мнения
расходились, но согласно одному из них звали его Алексей ― тот самый, матушкой
которого явилась императрица Екатерина Вторая. А потому выходило, что Палыч мог
быть ещё и немецким князем. После этого Палыч провозгласил себя Иннокентием
Павловичем, начал следить за манерами и за нарядами. А также приобрёл привычку
говорить о себе «мы».
А ещё в один
прекрасный год узнали нахренцы, что есть в одном южноамериканском государстве ―
а точнее в Перу ― маленькая деревенька, название которой для русского уха было
очень уж близким. Находилась она рядышком с одноимённой горой, по весьма
простым координатам: широты южной четырнадцать градусов и двадцать четыре
минуты, а долготы западной семьдесят один градус и восемнадцать минут. И так
находка эта всех поразила, что решили нахренцы: посёлок и деревня просто обязаны
побрататься. В Перу наверняка и не подозревали, насколько ошарашены оказались
люди из России. Ведь на местном-то языке деревенька называлась Ньяуи, что в
переводе на наш язык означает и вовсе «Глаз». Вот только пишется сиё название
так, что для русского читателя выглядит и воспринимается однозначно, то есть…
как нечто просто обязанное быть побратимом посёлка Нахрен.
И потому
связались Иннокентий Павлович с перуанским посольством в Москве, откуда и
прилетел господин Родригес, вот такие вот дела. Уже на следующий день после
исторической встречи в здании поселковой администрации стоящий перед ней деревянный
щит украсился двумя прибитыми по бокам дощечками. Левую покрасили в цвета
«крабеса», а правую ― в цвета флага республики Перу.
* * *
В мексиканском
посольстве в Москве зазвонил телефон.
―
Здравствуйте, господин посол! ― раздался в трубке бодрый, превосходно
поставленный бас. ― Это посёлок Нахрен, и мы бы хотели побрататься со славным
городом Мехико ввиду того, что на его территории расположено кафе с весьма
преинтересным для русского уха названием…
Комментариев нет:
Отправить комментарий